Коготь Миротворца - Страница 39

Через непродолжительное время он сел. Я сказал, что тот ужас в камере, чем бы он на самом деле ни являлся, развеялся, и мы должны отдохнуть.

Иона выпрямился и стал бормотать скороговоркой:

– Надо запустить компрессоры, пока еще можно дышать.

– Все хорошо, – попытался я успокоить его. – Все хорошо. Иона. – Сам презирая себя за это, я разговаривал с ним, будто с самым младшим из учеников, как когда-то, давным-давно, говорил со мной мастер Мальрубиус.

Что-то холодное и твердое коснулось моего запястья, оно двигалось, как живое. Я схватил его – это оказалась железная рука Ионы. Потом я понял, что он пытается стиснуть ею мою руку.

– Я чувствую тяжесть! – Его голос становился все громче. – Должно быть, это сигнальные огни. – Он повернулся на бок. Я услышал скрежет его руки на полу.

Потом он стал гнусаво выкрикивать односложные слова. Этого языка я никогда не слышал.

С великой надеждой я достал Коготь и снова приложил его ко лбу Ионы. Камень был тусклым, как в первый раз, когда мы смотрели на него этой ночью, а Ионе не стало легче, но постепенно мне кое-как удалось успокоить его. Наконец, когда самые неспокойные из наших соседей – и те уже давно затихли, мы тоже провалились в сон.

Когда я проснулся, снова горели тусклые светильники, но я каким-то образом чувствовал, что на улице все еще ночь или, по крайней мере, самое раннее утро.

Иона лежал со мной рядом. Он все еще спал. Платье на груди было разорвано, открывая страшный ожог от голубого луча. Мне пришла на память отрубленная рука обезьяночеловека, поэтому, убедившись, что никто за нами не наблюдает, я достал Коготь и стал водить им над раной.

Он светился теперь гораздо ярче. Рана не затянулась, но стала заметно уже, края ее казались менее воспаленными. Чтобы добраться до нижнего конца раны, я слегка приподнял одежду. Просунув под нее руку, я услышал слабый звук – камень ударил по металлу. Я еще больше задрал одежду и увидел, что кожа моего друга на груди обрывается, как трава вокруг камня – дальше начиналось сияющее серебро.

Сначала я предположил, что на нем кольчуга, но сразу же понял, что это не так. Просто здесь металл заменял живую плоть так же, как на его правой руке. До какого места он доходил, не было видно, а пощупать ноги я боялся – Иона мог проснуться.

Я спрятал Коготь и поднялся. Нужно было побыть одному и хорошенько все обдумать. Я отошел от Ионы в центр зала. Помещение казалось необыкновенно странным даже вчера, когда все бодрствовали, ходили и разговаривали. Теперь подобное впечатление лишь усилилось – уродливое подобие зала с неправильными углами, придавленное низким потолком. Надеясь работой мускулов привести в движение разум (как это часто случалось), я решил измерить шагами длину и ширину зала, ступая помягче, чтобы не будить спящих.

Не прошел я и сорока шагов, как заметил предмет, казавшийся совершенно неуместным в этом скопище оборванных людей и драных полотняных подстилок. Это был женский шарф из тонкой дорогой материи абрикосового цвета. От него исходил неизъяснимый аромат, непохожий ни на один из запахов цветов или плодов Урса, но тонкий и приятный.

Я уже складывал эту красивую вещицу, собираясь положить ее в свою ташку, как вдруг услышал детский голосок:

– Это к несчастью. Большое несчастье. Разве ты не знаешь?

Я огляделся по сторонам, потом опустил взгляд и увидел девочку с бледным лицом и сияющими полуночными глазами, которые казались слишком большими. Я спросил:

– Что приносит несчастье, юная госпожа?

– Подбирать находки. За ними потом приходят. А почему на тебе такая черная одежда?

– Не черная, а цвета сажи – чернее черного. Протяни мне руку, и ты увидишь, как она исчезнет, когда я накину на нее плащ.

Девочка серьезно кивнула маленькой и все же слишком крупной для тщедушного тела головкой.

– На похоронах всегда одеваются в черное. Ты хоронишь людей? Когда хоронили мореплавателя, там были черные повозки, а за ними шли люди в черной одежде. Ты когда-нибудь видал такие похороны?

Я нагнулся, чтобы ее серьезное личико оказалось на одном уровне с моим.

– Такую одежду, как моя, на похороны никто не надевает, юная госпожа, – из опасения, чтобы его не приняли за одного из членов моей гильдии, а это было бы оскорбительно для умершего – почти всегда оскорбительно. Видишь этот шарф? Правда, красивый? Вот это вы и называете «находками»?

Она кивнула:

– Их иногда оставляют хлысты. Если что-нибудь найдешь, надо просунуть под дверь – они приходят и забирают свои вещи.

Ее взгляд устремился на шрам, пересекавший мою правую щеку. Я коснулся его рукой.

– Вот это хлысты? Те, кто это делает? Кто это? Я видел зеленое лицо.

– И я тоже. – Она засмеялась, как будто зазвенели маленькие колокольчики. – Я думала, оно хочет меня съесть.

– А теперь, похоже, ты уже не боишься?

– Мама сказала, то, что мы видим в темноте, это ерунда – они каждый раз разные. Бояться надо хлыстов. Это от них больно. Она прижала меня к стене и заслонила от них. Твой друг просыпается. А почему у тебя такой смешной вид?

(Я вспомнил, как смеялся вместе с другими – тремя юношами и двумя девушками. Гвиберт протягивал мне бич с тяжелой ручкой и кнутовищем из плетеной медной проволоки. Лолиан готовил шутиху, которую собирался раскрутить на длинной веревке.) – Северьян! – раздался голос Ионы. Я поспешил к нему. – Как я рад, что ты здесь. Мне показалось, ты куда-то исчез.

– Куда ж тут исчезнешь? Сам знаешь.

– Да, – сказал он, – теперь я все вспомнил. Знаешь, как называется это место? Мне вчера сказали. Оно называется «вестибюль». Впрочем, я вижу, тебе это известно и без меня.